...а если бабочка не может летать, бабочки больше нет.
в. пелевин
- - - - -

счастье неуловимо и неудержимо на крепко сплетённом из множества ниток поводке или сварной круглозвенной стальной цепи, оно пробуждается рандомным столкновением двух кусков плоти и преобладанием силы притяжения над её антагонистом, и также легко утрачивает свой вес и объём в пространстве после хлёстких деструктивных слов и перепачканных в людской грязи сердец, требующих сиюминутного его появления. оно оборачивается проклятием и одновременно вселенским испытанием после осознания тщетности моего маленького сокровища, скрытого от чужих равнодушных глаз в многочисленных карманах накидок, велюровых брюках, в окошке пододеяльника, иными словами везде, во всех складках и кракелюрах моих вещей, - любовь, кажущаяся истинным сарказмом, плевком из знакомых каждым миллиметром родных губ, напрочь вышибает меня из мироздания на неопределённый временной отрезок без права на достойный финал и обесточивание жалящих чувств.
моя последующая неделя – прореха в сознании, сплошная засасывающая дыра в воспоминаниях, какие-то числа и намеренные отсчёты с обещаниями подняться с кровати после мелькающей цифры – тысяча сто тридцать пять – но лихорадочно путаные мысли не дают беспрепятственно дойти в своих исчислениях до неё. выпестованная за этот срок жгучая ненависть повально обращает свой указующий перст на малейшее проявление искрящихся счастьем моментов и людей - ненавижу залихватский смех под окнами дворовой ребятни, ненавижу торопливые шаги и ритмичное звучание каблуков двух влюблённых к своему уютному гнёздышку в соседней квартире, впивающееся в воспаленный трагедией мозг, – эти звуки слишком жестоки, мне холодно и в атаку рождается смутное чувство тревоги в том, что мой высокий лоб служит доской объявлений, на которую некто уже прикрепил таблички с жалостливо-приказующим текстом ‘прости меня’,‘пожалей меня’, ‘полюби меня’. отчаянно жаль, что нельзя быть под анестезией вечно, продолжать не ощущать, как сухие ветки с огнём производят треск, так как с похожим звуком ломается невидимый штырь внутри, сгорбленные углы плеч и размягчённая плоть становятся моим уделом,  как щемит внутри и болит в груди, млеют подвижные ранее пальцы от одной лишь мысли, что вместо нас теперь существует только я и только он.
выдох. ещё раз выдох – изгнание остатков живительного кислорода из лёгких, затем вдох, сопровождающийся размеренным вздыманием грудной клетки. закономерный заход на прежний цикл и порочный круг. я помню число и переменчивую погоду в тот день, цвет своего лёгкого шифонового сарафана и его футболки, кипу рабочих бумаг и книгу в плотной обложке, что держала в руках, в тот день, день нашего знакомства. молодой человек бормотал извинительные речи мне, а я зависла на чувственных подвижных губах и чувствовала, как что-то  внутри сворачивается тугим жгутом, тысячи мурашек радиально расходятся от центра живота к кончикам пальцев, а по спине проходит холодок. все мои инстинкты – интуиция, свойственная женскому племени, чутьё на опасность и раритетное умение считывать людей с первого взгляда – оглушительно орали и сигнализировали, что сейчас именно тот момент, когда пора сказать русоволосому молодому мужчине с колючим взглядом и странным именем магнус ‘прощай’, но есть одна маленькая проблема – он уже проник в моё сознание – и я протягиваю руку и говорю ‘меня зовут матильда’. и дальше всё закрутится и завертится в ускоренном темпе вальса, впоследствии ознаменуется безобразным рубцом на сердце и утраченной первозданной чистотой в мире лжи и порока.
утро, незамеченное мною из-за занавешенных бордовым бархатом штор, плавно перетекает в вечер, сумерки душат, сумерки предвещают встречу с ним в мимолётной реальности сна, куда я проваливаюсь за считанные секунды возлежания на мягкой подушке в коконе тёплого одеяла. это параллельный альтернативный мир, билет на скорый поезд в кратковременное счастье, где предательство и измена совершенно не про нас, не по наши души. сквозь полуприкрытые веки я вижу очертания знакомого силуэта в двери, этот лёгкий наклон головы и растрёпанное гнездо волос. магнус. безвольная тонкая рука ласкает издали воздух, как будто его, и из потрескавшихся,сухих губ запыхавшееся, едва слышное признание:
- je te bois des yeux...^*
этот болезненно сладкий сон – тошнотворная однообразность карусели изо дня в день, способствующая тому, что прежде бетонная опора предстаёт хлипкой, а замирающее на доли секунд сердце сбивается с устоявшегося ритма. я презираю себя за самообман в мыслях, снах, желаниях.
я.презираю.себя.
жизнь плеснула мне в лицо концентрат из любви, а я до сих пор заживляю ожоги от неё.

запутавшись в сбившейся от борьбы, мокрой от пота простыне, лежу на спине и медленно скольжу взглядом по облупившемуся потолку, мне всё ещё плохо после долгого изматывающего сна, а ещё жарко, так жарко, что плавится разум и кажется, что каждая клетка спасается эвакуацией воды с излишками тепла. невыносимо хочется смыть с себя остатки прозаичных мыслей и попытаться войти в привычную колею, с трудом удаётся принять вертикальное положение тела в пространстве и черепашьими шагами, хватаясь за выступы и углы в квартире, идти полупьяным тяжёлым бражником до ванной комнаты, чтобы первым делом впиться в собственное отражение в зеркальной поверхности, вбирая малейшие изменения в нём. обесцвеченная. единственными яркими пятнами в моей внешности оказываются фиолетово-малиновые монеты синяков, аккуратными мириадами разбросанные по верхним и нижним конечностям в пылу истеричных состояний несколькими днями ранее. в насмешку мне нынешней с колдографии возле зеркала, на которой с мягкой кривой и счастливым взором я и лениво-самодовольный он, смотрит прежняя матильда одли.
та матильда беззаботной бабочкой порхала над ровной дорогой судьбы, а сейчас ей жестоко оборвали крылья. процесс адаптации болезненный, и её метаморфоза не найдёт отклика в большинстве чужих сердец, но главное – она выжила, переборола, смогла. колдография – вымученное людьми горькое искусство. оно выдёргивает из прошлого и тащит в будущее отдельные моменты, моменты, которые должны были уйти в никуда, остаться в архивах воспоминаний, не просвечиваться  сквозь дымку новых событий. колдография заставляет нас видеть людей такими, какими они были до того как их согнуло время и обстоятельства, прежде чем они нашли свой конец, совершили диаметральный разворот в направлении своих истоков размышлений, действий.
сколько не стою, уперев сведённые судорогой пальцы рук в кафельную стену, под оглушительной канонадой ледяных капель душа, сколько не сдираю измученную кожу шершавой, как наждачка, мочалкой – никак не могу избавиться от ощущения клейма измены на коже. после водных процедур я выгляжу почти нормальной, почти вменяемой, просто задумчиво уставшая девушка с выпирающими костями в области плеч и рёбер в белоснежном махровом халате, которая изнывает от смутного чувства переваривания своего желудка соляной кислотой. на кухне я застываю монолитным истуканом, слыша до одури родной голос матери, нет, мой разум провёл черту отчуждения, выдавая теперь эту особу в своих рассуждениях с припиской ‘мисс каблучки’, через несколько ошеломительных секунд, казавшихся почти что вечностью,  меня бьёт эпилептическая дрожь с большой и частой амплитудой движений. саднящий горло застрявший вопрос ‘какого чёрта ты здесь забыла?’ никак не достаётся из недр, но придушенное и досадное:
- ты…- рождается вместе с нескрываемым разочарованием и привкусом горечи во рту, жаль, что не целебной трын-травы, а всего лишь горькой досады. вот бы она оказалась случайной прохожей, собеседницей на пару дежурных фраз, которую легко вышвырнуть за пределы личной территории, оговоркой больного сознания или мутным встревоженным отражением одной из колдографий на блестящей поверхности кружки. мне не хочется грязнуть в её объятьях и обещаниях лучших дней, поэтому ультразвуком бью по хрупким барабанным перепонкам своими истошными криками:
- вон! захлопни дверь с обратной стороны! ты…он…как ты могла…мать ещё…ненавижу…месть– в какой-то момент ощущается нехватка кислорода в лёгких, да и связность речи никак не может восстановиться за столь продолжительный период молчания наедине с собой, а клокочущая злость нарушает словесную конструкцию задыхающимися, судорожными глотаниями слов. защитные рефлексы вбиты в мышцы настолько, что в пылу яростной пикировки я хватаюсь за палочку и наставляю её на мать, мисс каблучки, осознание чётко отлаженных актов тормозит иную деятельность, что старшая одли мгновенно обезоруживает меня, оставляя без последнего защитного барьера. расфокусированный мир под влиянием солёной влаги из глазниц кажется маревом и болотом, из которого невозможно выбраться, не подключённые к извилинам губы шепчут на грани слышимости молитву:
- прошу уходи, оставь меня, прошу, молю, я хочу побыть в одиночестве.
я вскидываю голову и очень медленно оборачиваюсь, дабы одарить брезгливым взглядом напоследок удаляющуюся спину, но уши меня не обманывают, я до сих пор слышу размеренно-успокаивающие интонации её голоса, глаза мне не врут, она стоит в закрытой позе со скрещенными руками и слегка приподнятыми бровями, явственно выдающими её недоумение, отчего я скатилась в пучину страданий и выпроваживаю родную мать.
ну же, будь злом, будь самою болью. будь, дорогая.
и я буду для неё самым натуральным воплощением этого.
наоми что-то лепечет о бокале вина с цветущим букетом вкуса, о материнской любви, а меня вдруг берёт до одури  истеричный злобный хохот, сгибающий хребет ровненько пополам, я захлёбываюсь и от смеха слегка икаю, наконец , она прекращает свои пафосные речи, теперь мы на пару слушаем странные звуки, издающиеся из моего нутра. моя решимость ей противостоять и скорее нападать, чем обороняться разливается холодно и методично по жилам какой-то заразой.
- знаешь, мамочка, - первосортный сарказм заключён в последнем слове, оно почти как оскорбление звучит, а не священное слово из уст дщери – от твоей идеальности у окружающих сводит зубы, и накатывают приступы тошноты, но мы-то с тобой знаем насколько твоя идеальность – бутафорная материя, не так ли? – небольшая пауза лишь для подчёркивания ранее сказанного, а не для того, чтобы она смогла прервать животрепещущий монолог, который старательно складывается в ходе работы нейронов. – правильно сделал отец, что унёс ноги от столь лживой особы, не знающий, что же такое любовь. – непозволительная ухмылка, на грани сознания мелькает мысль о том, что моя печень, наверное, распухла до невероятных размеров и в скором времени разорвётся от скопившейся желчи, промачиваемой мои  слова. я подняла запретную тему в семействе одли, надавила со всей силы на болевую точку равнодушной ко многому наоми, пусть она корчится, кровоточит, пусть ей будет настолько же больно, как было мне.
я задыхаюсь. задыхаюсь от злости и ненависти.
задыхаюсь.

^* - я пью тебя глазами(франц.)