отпусти, ну, пожалуйста,
слышишь, саднит за пазухой,
...
разреши пересечь границы пустого разума, позволяя прийти нетронутым,
но в живых,
позволяя вернуться. ^[c]
antimatter – too late

\
и белое платье окрасит липкой бардовой болью и волосы ее пепельные тяжелой влагой рассыпаются на руках испещренных тонкими полосами сгнойных нанесенных порезов она поднимет голову и начнет кричать безмолвно в диапазоне недоступном она ударит ладонями в неуклюжие стены будет просить помогите будет кричать горите вы синим пламенем и белый станет черным от непрошеной крови не просчитанных ошибок
\
он, выброшенный за границы сковывающего все тело страха, вдруг начинает глотать воздух непочатыми порциями, царапать ими сломанное судорогой горло; распахнув глаза, еще несколько минут осоловело не понимает, что именно происходит. в горизонтальном положении, с разверстанными руками на продрогшей простыни, он задыхается в темноте, облепившей комнату, ногтями скребет грудину, занявшуюся амплитудным танцем – и лишь размеренное дыхание, уткнувшееся в плечо, напоминает о том, что он не один. хиттер. сначала избитыми пальцами погрязнув в светлом кружеве ее волос, он проводит едва осязаемую черту по ее щеке, соскальзывает к обнаженному плечу, сканирует излом предплечья; дрожь прекращает дьявольские пляски по рукам в тот самый момент, когда он, осторожно повернувшись на бок, оказывается лицом к лицу с ней.
\
надплечные швы сочатся кровью и неровными сургучными нитями стремятся раствориться соленым потом влажного страха всклокоченная мантия оседает пеплом и запах пороха липко лижет жилистое тело она стоит напротив лица не разглядеть она стоит напротив неровными болезненными линиями сломана анхельм у нас будет ребенок анхельм мы станем родителями анхельм нам выпал шанс выжить она стоит напротив вибрации ее голоса внезапно выплескиваются в крик белое платье с подола занимается черным пламенем пузырящиеся стены опасливо кренятся друг на друга
\
он зажмуривается в попытке прогнать наваждение, через силу отрывает тело от постели и выносит себя за пределы спальной комнаты. пересохшее горло требовательно першит и норовит заскрипеть кашлем; в темноте он едва ли не переворачивается через снарка – ручное чудовище хиттер. кот, без совести и стыда возомнивший себя собакой. недовольное мурчание прерывается лишь тогда, когда животное оказывается на его руках – единственно привеченное им, пушистое чудовище не выпускает когтей, что обычно происходит в объятиях хозяйки. джирхарт проходит на кухню, недовольно морщится, когда снарк перебирается сначала на плечо, потом на голову – оттуда мягким прыжком устремляется на холодильник. глаза-бусины укоризненно упираются в затылок хозяина, когда тот достает бутылку огневиски и осторожно прислоняется к углу обеденного стола.
\
расшатанный голос ржавой пружиной распрямляется падает на пол на сотни тысяч неосознанных осколков в каждом сморщивается и вздувается лопается расплавленным стеклом ее лицо исходит трещинами она стоит совсем рядом но глаз не видно как не видно снова и снова ее рук по локоть бросается вперед но не приближается ни на шаг ни на йоту даже воздух движется и огонь мучительно медленно ползет по ее платью ты веришь в нас анхельм мы будем хорошими родителями ты веришь в нас анхельм слова нагреваются и лопаются черными разводами на накренившихся стенах ее рук черных по локоть словно и нет вовсе дым заносчиво забивает альвеолы легких она смотрит безотчетно нежно а за спиной падают стены карточными рубашками вверх
\
иссушенным, извилистым вади его мысли снова и снова уходят в ненужное русло, и даже обожженное алкоголем горло не может отвлечь от пульсирующего жала неизбежного – что-то должно произойти. невозможность поверить в выпавший счастливый билет, щемящее предчувствие, зависшее за спиной расчехленным мечом фатума и скорого пробуждения – люди, бесконечно потерянные, когда-нибудь обязательно проснутся. он прикладывается к бутылке и делает очередной большой глоток. изношенная, выверенная дрожь в руках возвращается, исполинским змеем переползает по позвоночнику – дурное предчувствие скребет под ребрами и наотрез отказывается захлебываться в, казалось бы взявшем на себя роль спасения, алкоголе. он делает еще глоток, и еще. маленький глупый мальчик, испугавшийся собственной тени. глупый мальчишка, он даже не знает - насколько страшные сны могут быть близки к реальности. 

17'30 - никто не называет времени смерти
но выпотрошенные глаза говорят об обратном.
17'30 - никто не называет времени смерти
но крови слишком много для одного человека.
17'30 - никто не называет времени смерти
но хрипов и рвущих нутро молитв можно плавить свинец.
17'30 - никто не называет времени смерти
но в тот день погиб не один, а трое.

его не сломало - его убило. паяц-марионетка расшибает лоб у самых ее ног, вымаливая и выпрашивая то господа, то дьявола; паяц-марионетка не выходит из палаты и не выпускает ее рук; паяц-марионетка уже никого не смешит, не зазывает, паяц-марионетка ослепла да оглохла - вселенная сжалась до размера ветхого силуэта под тяжелыми больничными простынями. а потом, когда смерть заполучив свое, остановится поодаль от вселенной - паяц-марионетка сбежит. и не предательство это, а глупый человеческий страх.

осатанелыми пальцами вцепившись в стройный изгиб бутылки, он проклинает безымянного бога за то, что тот, в бесконечных попытках искалечить – добирается именно до нее. за то, что в бесчисленной череде холостых выстрелов – наизнос ранил ее, прострелив если не позвоночник, то нутро. не ему переломил кости и заживил сызнова ошибочно, не его, с матерой аккуратностью мясника, выпотрошил от живота до скрученного горла. не его. не его. не. правда ли?
споткнувшись бессмысленным взглядом о пустой стакан, он зажмуривается: помещение паба крутится проклятым веретеном, он не помнит не имени своего, ни звания своего, ни времени. не чувствует, как медленно вытекают посетители – изношенные души, отчасти зализавшие раны свои, отчасти просто падшие под греховным привязанностями своими – навстречу дождливой англии, не видит, как они поднимают повыше воротники плащей и кривят гримасы непослушному ветру. он сидит, взяв сутулый крен в направлении барной стойки, словно вознамерившись пластом развалиться на потрескавшейся временем поверхности, а всего лишь – попытка, нарочито казавшаяся воспаленному сознанию удачной, исчезнуть. слиться с деревом и перестать чувствовать. а в голове снова и снова:
ее голос – отчаянно, одичало, скатываясь в диапазон хриплых судорог, она просит смерти. смерти внешней, не внутренней, просит, чтобы умерла она снаружи, не внутри. внутри должен остаться смысл, смысл должен начать дышать, он – мое спасение от продрогшего прошлого, он – самое мое лучшее, он должен жить, не я; шепчет она горячечно, иссохшими губами повторяя имя за именем, ненужные и бесполезные.     
ее глаза – мертвые, скованные большими стальными прутьями, открывающие совсем не то, что творится в голове, совсем не то, умелая мимикрия под чувства окружающих лишь на него выплескивается настоящей расплавленной болью. она смотрит требовательно, возмущенно барахтаясь в собственной слабости, карабкаясь сквозь многослойный эпидермис успокаивающих настоек, вопрошает «только не говори, что это произошло, только не произноси это вслух» она смотрит выцветше, обездолено; и где-то за зрачками взрываются капилляры, отхаркивая разрушенную надежду на выпавший шанс вымолить прощение. 
ее руки – безвольно обнимают плечи словно в попытке соединить себя, разорванную, воедино, царапают ногтями больничные простыни; несколько днями ранее осторожно касавшиеся живота, теперь же истеричным обручем вокруг, безжизненными плетями обвеявшие непочатую пустоту. сломанными линиями неизвестных маршрутов в поисках только лишь его рук, остервенело дергаясь от чужеродных прикосновений, ладонями произвольно сканируя черную, прогнившую энергетику прерванной жизни.   
ее душа – засыпает в памяти и просыпается мертвой, донельзя высушенной, на потеху завистникам обесцененной и обескураженной; и снова маленькая девочка, упрямо закрывающая ладонями уши при звуке материнского голоса, неприкаянная да непристойная, красивая в силе своей чумной, но выброшенная за ненадобностью.
»» нас сломало в нашей любви
»» нас сломало в нашей любви
»» нас сломало

выбрасывая окаменелое тело за порог питейного заведения, он скалится нависшим над зданиями сумеркам, чертыхаясь про себя – как же так, как не заметил, что день уже практически скатился к своему завершению? –  делает первые шаги в одном лишь ему известном направлении. растворяется в неровном потоке прохожих, недовольно морщится, налетая плечом на бесконечные препятствия и рассыпая сквозь зубы извинения; он идет медленно, словно в попытке наступить на горло собственной тени, он идет в избитом, исхоженном маршруте – через городской парк, несколько кварталов вверх по улице; он абсолютно обесточен и потерян, и мысли его андалузскими псами изодрали ремни былой уверенности – всего неделю назад этот человек светился изнутри, покупал на продуктовом рынке фрукты и спешил вернуться с работы живым. два дня назад хиттер открыла глаза и поняла, что смысла больше нет.
он поднимается по сколотым трещинами ступеням – его не было два дня, и чувство вины и непрошеного бардака в голове отдает привкусом нарушенного обещания быть рядом. грудь предательски сковывают чугунные кольца, реберная клетка горит и сердце внутри испуганно скулит побитой дворнягой. он неслышно отворяет дверь, замирает на пороге в нечаянном замешательстве. делает шаг. и больше ничего не слышит - ни побитого скулежа внутри головы, ни собственного дыхания.
каждый человек нуждается во времени. каждый человек должен сделать выбор.
и если он - в пропахшей порохом мантии, застуженный на пороге где-то рядом с линией до-после, выветренным взглядом подкашивается у ее изношенного болью лица - значит, его выбор
она.
- я не в праве был просто исчезнуть, - его голос, скорее всего, звучит убого и бесцветно. - не должен был уходить.
позволь мне, пожалуйста, вернуться. и больше никогда.
и его выбором становится смерть - но смерть в ней, до предела погрязнув в том, что люди называют любовью.