Вам, проживающим за оргией оргию,
                     имеющим ванную и теплый клозет!
                     Как вам не стыдно о представленных к Георгию
                     вычитывать из столбцов газет?!
Распалённая жарким, ознаменовывающим весенний почин февральским солнцем брусчатка свинцовой фатой оплетает изящный шаг женщины, торопко семенящей по исколотой человеческой поступью шумной улице, — выжимки денного скудельного тепла уступает морозным ночным эфирам, бессовестно дразнящим раскрасневшиеся щёки случайных мещан, бесцеремонно играющим с подолами кружевных юбок вызывающе размалёванных женщин. Текучей ртутью облекающая площадь Пикадилли ночь, как водится, с собою препровождает деклассированную составляющую расслоившегося маггловского сообщества, в своей бессменно несправедливой иерархии дюже напоминающую магическую: в то время как заплывающие чревоугодием да сладострастием bourgeois двадцать первого столетия блаженствуют в объятиях своих сфабрикованных метресс, голодные пухлощёкие юницы, саднящее бесчестье запрятав в складки грошового удушающего белья, молодые чувственные уста облачив в бульварный алый валёр, в зябких паскудных кварталах торгуют извращениями всех сортов и мастей, стыдливо прикрываемыми архаическим обетом — любовью. Медвяное отмщение оскорблённого поголовья земной юдоли с поседевшими от мирской скорби вохлами и жидким помутневшим взором починает свой фемический суд, дамоклов меч занося над вбившимися в плечи головами именитых капиталистов всея магической Британии, в золочёных банковских ячейках схоронивших не злато обесцененное — имена убиенных. Легкомысленно-лаконичные пёстрые платьица на сияющей тысячами огней неспящей площади смуглой коже юных беспутниц тучнеют бесформенным неясным пятном, цветистой опухолью на иссиня-чёрном сумеречном гобелене, поколь недрожащими пальцами мусолящий запачканный пеплом сигаретный фильтр Сэвидж зреет её одну, истово сокрывающую бесовской трепет в тонком полукруге обескровленных фобией рук, бесплотной тенью крадётся меж обезличенных силуэтов, в причудливой забаве светотени приобретающих очертания дьявольских мифических тварей, как нельзя складно вписывающихся в межи этой геенны огненной. Его дебют на подмостках сего маргинального театра ознаменован безжалостной охотой бесноватой, голодной волчьей свары, с запёкшейся на лапах и пастях кровью чьих-то младенцев; с взрызоватым оскалом и неподъёмным багажом умерщвлённых душ наперевес, Бродерик ступает во свет, пред сокровенным капищем представая решительно бесстрастным антихристом.

Медно-рыжие, с редкой проседью вихры его теперешнего амплуа заржавевшим металлом блистают в слепящих огнях электронных таблоидов; позаимствованный у случайной персоны фенотип, посредством оборотного зелья пришедшийся Сэвиджу подходящим вечерним убранством, собою был до безобразия дурён, вкупе с взлохмаченной медью волос презентовавший мужчине возмутительную симметрию немолодого лица с бесстыже наискось прорезающим её уродливым шрамом, оставляющим впечатление ещё более огорчительное. Впрочем, преходящий характер непреднамеренно избранного облика едва ли волнует увлечённо вглядывающегося в тонкий женский силуэт Бродерика, перебирающего в чертогах рассудка вероятные альтернативы продолжения незаурядной игры, с течением времени обретающей всё более занимательные перспективы: обладающая энным количеством надобных знакомств миссис Бёрк порядочно осведомлена о проистекающих в редеющих строях чистокровных брожениях — не в пример агрессивном ответном «фи» первосортных волшебников, непременно алкающих возмездия. Вероломно оторванный от родного пепелища присной лаборатории, коя несменной новизной и радостью открытий крепко завладела собственной любознательностью при первом же ознакомлении с учёной святыней, он был направлен на пренеприятное рандеву с матерью похищенного месяцем ранее мальчишки, явившего миру первый действующий образец вируса Лонергана; покорённый смертельной скукой обыденного ритуала, Бродерик, свободный от бессмысленной ненависти и тупой ненужной ярости, ежедённо охмеляющих рассудок примкнувших к «Пороку» мстителей, беззвучно шагает по направлению к изнывающей от нетерпения Бёрк, попутно вылавливая из атмосферы повисшие на циклопических каменных изваяниях вопросы — многочисленные «почему?» и «за что?» степенно вгрызаются в разбухшие височные доли. Назойливым гулом облако ненужных призвуков цепляется за остроконечные крылья замершего в бесконечном течении времени Эроса, облепленного изобилием голодных до впечатлений туристов и отравленной сыростью молодёжи, трепетно обнимающей в бумажных пакетах сокрытый яд. Незамысловатый ход жизни кажется отпущением всех свершённых грехов, жалованным саваном ложится на измученные нечестивой порукой плечи, через мгновение всё же обретая привычную безотрадную форму безупречной зеркальной сферы — острыми углами не цепляющей лёгкие пузыри пустого мироздания, внутри ничего не имеющей — отражающей такие же порожние симулякры.

— Вы непозволительно хороши в чёрном цвете, миссис Бёрк, — на выдохе облачка горячего пара путаются в витиеватой сети черт красивого скорбного лица, теряющего ясность в плотной пелене выстраданной насмешки. Неистовствующие в субтильном существе эмоции увлекают Сэвиджа своей атипичностью, приводит в особливый восторг осознание жертвенной преданности исключительно крошечной под бескрайним небесным дамаском женщины, готовой собственным позвоночником перемолоть воющие в унисон звезды, лишь бы стенающий на бесценных шёлковых простынях отпрыск освободился от мерзкой заразы — ранее на пятки наступающего осознания того, что он сам есть деструктивная краеугольная инфекция. — Как поживает Бернард? В последнюю нашу встречу мальчонка выглядел крайне болезненно.
Фамильярно бросающий обсценные литеры в сутулю от студёного февральского норда и грузной горечи женщину, он не испытывает должного удовлетворения, о коем так воодушевлённо болтал глашатай Амос, свято верующий в вендетту как единую опцию для спасения их запятнанных Навью душ, — точию хворый азарт, неестественный интерес существа, природой мутированного, к созданию полноценному, с удавшейся генетической вёрсткой и исправно пополняющейся коллекцией настоящих живых переживаний, мистеру Сэвиджу положительно незнакомых. Со страстью узревшего бескрайние янтарные каньоны пилигрима, с исполинской, естество распирающей экзальтированностью впервые поцелованного, он испытывает её глупую человечность, посредственную привязанность, послужившую причиной нынешнему болючему беспокойству исподволь угасающей фрау.

В спёртой людской маете просвечивающие глаза бессмертных ищущих скользят по абрису обезличенной человеческой массы, плоти и крови сражающихся за персональное место на Небесах — очередной выдумке любителей подставлять вторую щёку. С увесистым, инкрустированным блестящими драгоценными камнями крестом на покрытой лиловыми кровоподтёками шее, неправедный кардинал зачинает торговлю богоугодными индульгенциями, столь необходимыми погрязшему во грехе свету. Всеведущий мессия намерен очистить обесчещенный дух, да воздать губителю придётся втридорога. Торжественно подъемля омытые мором ладони над безыпостасным дышащим сонмом с высоты Ложи Благословения, Сэвидж жалует вотум доверия защитникам праведного суда, в раскатистом приветственном крике разливающимся: «Habemus Papam!».